Тема про жанр коротких произведений, в частности рассказов. Какие рассказы вам нравятся? Вспомнил на днях "Аристократку" Зощенко. Это яркий пример как короткий рассказ может стать настоящим шедевром. "Положь в зад!" или "Кушайте, уплочено" :D
Георгий Данелия "Безбилетный пассажир". Книга состоит ͟и͟з͟ ͟н͟е͟б͟о͟л͟ь͟ш͟и͟х͟ ͟р͟а͟с͟с͟к͟а͟з͟о͟в͟,простых человеческих историй и зарисовок со сьемок.Данелия хороший рассказчик,пишет остроумно,иронично,много анекдотических ситуаций;импонировало что тепло и без грязи- об отношениях с актерами , о Мосфильмовской "кухне ".Человек абсолютно преданный своей профессии.Помимо того что рассказы написаны мудро и с разными интонациями: то смешно,то с грустинкой,языком невычурным ,они еще и познавательные ,несут массу информации для людей любящих советское Кино.Узнала много нового и спасибо Мастеру за это и за чудесный вечер с его книгой. Спойлер: Маленький отрывок : В Ярославле снимали выноску окна к сцене «Афоня просыпается в комнате Кати» (фильм «Афоня»). Снимать надо было в пять утра. Утренний режим – солнце еще не взошло, но уже светает. По задумке там, за окном, должны были возвращаться со свадьбы молодожены. Но в половине пятого выяснилось, что свадебное платье невесты забыли в Москве. Я уже хотел снимать просто пейзаж, но тут оператор Сергей Вронский показал мне на лошадь, которая тащила телегу с бочкой… – Пусть эта телега проедет, – сказал он. Сняли лошадь. Первой на этот кадр обратила внимание жена художника Левана Шенгелия Рита. – Как ты это потрясающе придумал, – восхищалась она после просмотра на «Мосфильме». – Как это точно! – Что точно? – осторожно спросил я. – Лошадь! Он делает предложение – а потом лошадь. Вот и Катя, как эта несчастная лошадь, будет тащить груз омерзительного, пьяного хамства и нищеты всю жизнь! Ведь так? Я скромно кивнул. Через год «Афоню» показывали в Лос-Анджелесе в большом кинотеатре. Рядом со мной сидел классик американского и мирового кино, тбилисский армянин Рубен Мамулян. Когда на экране появилась лошадь с бочкой, раздались аплодисменты. После просмотра я его спросил: – Рубен, а почему аплодировали, когда появилась лошадь? Он усмехнулся: – Не думай, что американцы такие тупые, как пишут ваши газеты. Что тут понимать? Он спрашивает «Ты замуж за меня пойдешь?» И сразу – лошадь с повозкой. Замужем за ним она и будет, как эта лошадь. Я угадал?(c)
Две книги Данелии: " Безбилетный пассажир" и "Тостуемый пьет до дна" - это настоящие антидеспессанты. Еще могу посоветовать из аналогичного "Проходные дворы биографии" и "Склероз, рассеянный по жизни" Ширвиндта.
По случаю нехватки в июле передач про мам-алкоголичек и про разводящихся звездулей добралась и до этого раздела.Наверно, надо бы говорить о рассказах Мопассана и Моэма, Бунина и Куприна, которые всегда любила..(Правда, так много лет их уже не перечитывала).Но сегодня - о другом. Говорят, что однажды был конкурс на короткий рассказ в 55 слов.Условия- стройность сюжета, проработанность персонажей и неожиданная развязка.Оригиналы рассказов на английском языке. ПОСТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ. -Осторожнее, детка,.- сказал он, возвращаясь в спальню, - он заряжен. Ее спина опиралась на спинку кровати. -Это для твоей жены? -Нет.Это было бы рискованно. Я найму киллера. -А если киллер- это я? Он ухмыльнулся. -У кого же хватит ума нанять женщину для убийства мужчины? Она облизнула губы и навела на него мушку. -У твоей жены. -------------------------------------------------------------------------- В БОЛЬНИЦЕ. Она с бешеной скоростью гнала машину. Господи, только бы успеть вовремя. Но по выражению лица врача из реанимационной палаты она поняла все. Она зарыдала. -Он в сознании? - Миссис Аллертон, - мягко сказал врач, - Вы должны быть счастливы. Его последние слова были:*Я люблю тебя, Мэри.* Она взглянула на врача и отвернулась. - Спасибо- холодно произнесла Джудит. ------------------------------------------------------------------------------------- В САДУ. Она стояла в саду, когда увидела, что он бежит к ней. -Тина! Цветочек мой! Любовь моей жизни! Наконец-то он произнес это! - О, Том! Тина! Цветочек мой! -О Том, и я тоже люблю тебя! Том приблизился к ней, встал на колени и быстро отодвинул ее в сторону. -Мой цветок! Ты же наступила на мою любимую розу! -------------------------------------------------------------------------------------- РАНДЕВУ. Зазвонил телефон. - Алло, - сказала она. - Виктория, это я. Давай встретимся у причала в полночь. - Хорошо, дорогой. - И , пожалуйста, не забудь захватить с собой бутылочку шампанского. - Не забуду, дорогой. Я хочу быть с тобой сегодня ночью. - Поторопись, мне некогда ждать,- сказал он и повесил трубку. Она вздохнула, затем улыбнулась. - Интересно, кто это, - сказала она. ------------------------------------------------------------------------------------- И т.д....! Надеюсь, что кто-то из вас, други мои, не читал этого раньше и я развлекла вас хоть немного.
Мне опять аудиокнига в помощь. Ефим Шифрин читает рассказы Эдгара Керета "Семь тучных лет".Все истории короткие, лёгкие метаморфозы поднимают настроение,а ситуации порой до боли знакомые .Не только о современных израильских буднях, но есть и о Холокосте и о войнах,оттого эмоции возникают разные.В целом атмосфера создаётся приятная, в то время пока руки заняты и ты занимаешься делом,тебе рассказывают трагикомичные житейские зарисовки со своеобразным восприятием жизни,иногда даже невольно хочется ответить невидимому "собеседнику")
Улыбнул оч короткий( на чашку кофе) рассказ/зарисовка Ольги Громыко "Сотвори себе кумира".С юмором о героетворчестве, незлобно и незатейливо ставит всё на места в женских фэнтези- романах)
Михаил Жванецкий "Жизнь коротка" Спойлер Жизнь коротка. И надо уметь. Надо уметь уходить с плохого фильма. Бросать плохую книгу. Уходить от плохого человека. Их много. Дело не идущее бросать. Даже от посредственности уходить. Их много. Время дороже. Лучше поспать. Лучше поесть. Лучше посмотреть на огонь, на ребенка, на женщину, на воду. Музыка стала врагом человека. Музыка навязывается, лезет в уши. Через стены. Через потолок. Через пол. Вдыхаешь музыку и удары синтезаторов. Низкие бьют в грудь, высокие зудят под пломбами. Спектакль менее наглый, но с него тоже не уйдешь. Шикают. Одергивают. Ставят подножку… Компьютер прилипчив, светится, как привидение, зазывает, как восточный базар. Копаешься, ищешь, ищешь. Ну, находишь что-то, пытаешься это приспособить, выбрасываешь, снова копаешься, нашел что-то, повертел в голове, выбросил. Мысли общие. Слова общие. Нет! Жизнь коротка. И только книга деликатна. Снял с полки. Полистал. Поставил. В ней нет наглости. Она не проникает в тебя без спросу. Стоит на полке, молчит, ждет, когда возьмут в теплые руки. И она раскроется. Если бы с людьми так. Нас много. Всех не полистаешь. Даже одного. Даже своего. Даже себя. Жизнь коротка. Что-то откроется само. Для чего-то установишь правила. На остальное нет времени. Закон один: уходить, бросать, бежать, захлопывать или не открывать! Чтобы не отдать этому миг, назначенный для другого.
Сергей Довлатов" Двести франков с процентами" Этот рассказ Сергея Довлатова был опубликован в журнале «Костер» в 1976 году и после этого не переиздавался. Спойлер На окраине Парижа в самом конце грязноватой улицы Матюрен-Сен-Жак есть унылый пятиэтажный дом. Под чердаком его снимал мансарду высокий кудрявый юноша с азиатскими глазами. Утром он с потертым бюваром торопился в канцелярию герцога Орлеанского, где служил младшим делопроизводителем. Локти его тесного сюртука и колени панталон блестели. Юноша замазывал предательски лоснящиеся места чернилами. Чернил в канцелярии герцога Орлеанского хватало с избытком. Питался он скверно, луком и разбавленным вином (во Франции плохое вино дешевле керосина). Юноша ненавидел лук и был равнодушен к вину. Напротив его дома был маленький трактир. Над дверью висела сосновая шишка из меди размером с хорошую тыкву. Заведение так и называлось — «Сосновая шишка». Иногда после работы юноша заходил сюда и долго вдыхал аромат жареной картошки. Потом небрежно говорил хозяину: — Заверните-ка... — Но вы и так должны мне сорок франков! — негодовал папаша Жирардо. — Вот погодите немного, — заверял его юноша, — скоро я разбогатею и щедро вам отплачу. В результате он уносил к себе в мансарду немного жареной картошки. Его долг папаше Жирардо все увеличивался. И вот, в один прекрасный день высокий кудрявый юноша с азиатскими глазами исчез. Его комнатушку под чердаком занял другой молодой человек в таких же лоснящихся холщовых панталонах. Шли годы. Трактир «Сосновая шишка» приходил в упадок. В бедном студенческом квартале трактирщику с добрым сердцем разбогатеть нелегко. Наконец папаша Жирардо заколотил ставни. Теперь он промышлял с маленьким лотком в аристократическом квартале Сен-Жермен. Может быть, кто-нибудь из богачей, утомленных трюфелями и шампанским, захочет отведать жареной картошки? Как-то раз возле него остановился фиакр, запряженный парой гнедых лошадей. Сначала высунулась нога в козловом башмаке с серебряной пряжкой. Затем появился весь господин целиком. Вишневого цвета фрак, белоснежное жабо, и над всем этим — курчавые седеющие волосы и молодые азиатские глаза. Святая Мария! Папаша Жирардо узнал бедного юношу из мансарды. И тот узнал своего кредитора, обнял его и прижал к широкой груди, стараясь не помять жабо. — Я, кажется, что-то задолжал тебе? — спросил нарядный господин. — Ровно двести франков, — ответил торговец, — деньги сейчас были бы очень кстати! — Денег у меня при себе нет, — заявил господин, — нашему брату не очень-то много платят. Но я щедро расплачусь с тобой, дружище. Я расплачусь с тобой... бессмертием! И, хлопнув изумленного торговца по плечу, он исчез в роскошном подъезде, возле которого дежурил угрюмый привратник в ливрее с золотыми галунами. Прошло три месяца. Папаша Жирардо возвращался домой. Сегодня ему не удалось продать ни единой картофелины. Видно, трюфели и шампанское не так уж быстро надоедают аристократам. Он свернул за угол и обмер. Десятки шикарных экипажей запрудили улицу Матюрен-Сен-Жак. Возле заколоченных ставен его кабачка толпился народ. Нарядные господа в блестящих цилиндрах колотили в запертые двери лакированными штиблетами, восклицая: — Открывай скорее, наш добрый Жирардо! Мы проголодались! — В чем дело? — произнес торговец. — Чему я обязан?! Какой-то щеголь с удивлением посмотрел на него. — А ты не знаешь, старик? Да ведь это «Сосновая шишка»! Самый модный кабачок Франции! — Вы смеетесь надо мной! — взмолился бедняга Жирардо. Щеголь достал из кармана томик в яркой обложке. — Читать умеешь? Папаша Жирардо кивнул. Щеголь раскрыл книжку. — «Жизнь теперь представляется в розовом свете!..» — воскликнул герцог. Затем он и его друзья направились в кабачок «Сосновая шишка» на улице Матюрен-Сен-Жак, где достопочтенный мэтр Жирардо чудесно накормил их..." — Назовите мне имя сочинителя! — вскричал потрясенный торговец. И услышал в ответ: Александр Дюма
Француз рассказал за 11 минут о своей первой любвии и гастрономических жертвах. Ну и зачем ,спрашивается,испытывать любовь на прочность в таком возрасте?)Доообрая у него жена оказалась,я бы заставила сьесть до конца) Спойлер https://loveread.info/audioknigi/roman-proza/109062-romen-gari--ya-em-botinok.html
Редко читаю фантастику.Рассказ Джорджа Мартина"Короли-пустынники" -это находка для меня.Научно-фантастический хоррор о том что бывает, если решил поиграть в Бога и заигрался.Цепляет .Джордж Мартин - это не только "Песнь льда и пламени",беру на заметку его рассказы.
Очень люблю рассказы Арк. Бухова Спойлер: Рассказ "Эпоха и стиль " 1934 г. "Эпоха и стиль " . Каждой эпохе соответствует свой стиль, Из шестерых, собравшихся в комнате у режиссера Емзина, эта истина еще не дошла лишь до Жени Минтусова, расстроенного всем вообще и отсутствием у хозяина папирос и пива в частности. – Нет, вы только посмотрите, – волновался он, разыскивая окурки в пепельнице, – разве это язык? А? Как пишут наши писатели! Как пишут наши поэты! Разве это язык? А? Где же он, где, вы скажите, наш настоящий, добрый, старый, могучий русский язык? А? Последнюю фразу он произнес с таким надрывом, как будто бы у него только что вытащили добрый (старый, могучий и т. д.) русский язык из кармана и он требует немедленного составления протокола тут же, на месте. Молча возившийся до сих пор с засоренной трубкой актер Плеонтов дунул в это непослушное орудие наслаждения и тихо сказал: – Ты дурак, Женя. Средний, нередко встречающийся в нашей области тип дурака. Пробовал ли ты хоть раз разговаривать с окружающими на языке другой эпохи? – Подумаешь, – легкомысленно отпарировал Минтусов, выловив малодержанный окурок. – Не думай, Женя. Не затрудняй себя непосильной работой, несвойственной твоему организму, – ласково произнес Плеонтов. – Для тебя, как для существа малоразвитого, наглядные впечатления значительно полезнее, чем головные выводы. Хочешь, я тебе опытным путем покажу, что такое язык, несозвучный эпохе? – Покажи, – упрямо принял вызов Минтусов. – Охотно. Это свитер твой? – С голубыми полосками, который на мне? – Именно с полосками и именно на тебе. Ставишь его против моей настольной лампы, которая тебе так нравится, если я тебе докажу, что в понимании стиля ты отстал, как престарелая извозчичья лошадь от электрического пылесоса? Идет? Емзин, разними руки. Когда Плеонтов и Минтусов вошли в трамвай, Женя вытянул из кармана двугривенный и протянул его кондуктору. – Это семнадцатый номер? За двоих. Плеонтов быстро схватил его за руку и вынул из нее двугривенный. – Женечка, – укоризненно зашептал он на ухо Минтусову, – прямо не узнаю тебя… Разговаривать с кондуктором трамвая, да еще семнадцатого номера, на таком сухом, прозаическом, ничего не говорящем языке!.. Ты ведешь себя, как частник на именинах… Где же настоящий, сочный, полнозвучный язык нашей древней матушки-Москвы, язык степенных бояр и добрых молодцев, белолицых красавиц, которы… – Погоди, что ты хочешь делать? – встревоженно посмотрел на него Минтусов. – А ничего особенного, – небрежно кинул Плеонтов и, низко поклонившись в пояс изумленному кондуктору, заговорил мягким, проникновенным голосом: – Ах ты гой еси добрый молодец, ты кондуктор-свет, чернобровый мой, ты возьми, орел, наш двугривенный в свои рученьки во могучие, оторви ты нам по билетику, поклонюсь тебе в крепки ноженьки, лобызну тебя в очи ясные… – Пьяным ездить не разрешается, – неожиданно и сухо оборвал его кондуктор и дернул за ремень, вызвав этим явное сочувствие пассажиров. – Попрошу слазить. – Я не пил, орел, зелена вина, я не капал в рот брагой пенистой, – заливался Плеонтов, ухватив за рукав бросившегося к выходу Минтусова. – Ты за что, почто угоняешь нас, ты, кондуктор наш, родный батюшка?.. Выпрыгнули Плеонтов и Минтусов, не дожидаясь остановки и не без помощи разъяренного кондуктора и двух пассажиров. На углу сидел молодой чистильщик сапог и думал о том, что, если ему удастся купить двухрядную гармошку, жизнь сделается значительно полнозвучнее и красивее. Два хорошо одетых человека подошли к нему. Один из них, оглядываясь на другого, неохотно поставил ногу на деревянную скамеечку, а тот, с приятной улыбкой на добром лице и слегка изогнув талию, начал мечтательно и внятно: – Отрок, судьбой обреченный на игрище с щеткой сапожной! В нежные пальцы свои взяв гуталин благовонный, бархатной тряпкой пройдись ты по носку гражданина, ярко сверкающий глянец, подобный прекрасному солнцу, ты наведешь и, погладив его осторожно, ты… – Оставь, – хмуро проворчал Минтусов, снимая ногу. Чистильщик осторожно поднялся с земли, сунул желтую мазь в карман и тоном, не предназначенным для дискуссий, сурово объявил: – С таких деньги вперед полагаются. Клади или чисть сам. – А ведь какой прекрасный гекзаметр, какие стихи! – искоса посмотрев на Минтусова, произнес Плеонтов. – Пойдем. Разве это не стиль? Ведь на таком языке древние римляне мир завоевали. Осторожнее – споткнешься… – Оставь, пожалуйста, эти шутки, – сердито сказал Минтусов, когда они вошли в кафе. – Ты бы еще язык древних египтян выкопал и на нем ветчину покупать стал… – Значит, ты находишь, – внимательно выслушал его Плеонтов, – что более современный стиль, ну, допустим, фривольный язык Франции шестидесятых годов, более доходчив в нашу кипучую эпоху? – Ничего я не нахожу. Я хочу выпить чашку кофе. Оставь меня в покое. – А это мы сейчас сделаем. Плеонтов поманил пальцем – и около стола выросла курносая девица в передничке и с мелкими завитушками. – Вам что, гражданин? – Пташка, – заискивающе начал Плеонтов, – забудьте на время того Жана, который щекочет вашу шейку непокорными усиками, забудьте последний вздох его в садовой беседке и… – Меня никто не щекочет по беседкам! – вспыхнула курносая девица. – А если вы, гражданин, нахал, так и в милицию можно… – Рассерженный зайчик! – в восхищении вскрикнул Плеонтов, взмахнув руками. – Какие розы заалели на ее щечках, соперничая с лепестками азалий! Кто сорвет поцелуй с этих алых губок, кого… Милиционер оказался поблизости. Он терпеливо выслушал девицу с завитушками и спросил: – На что жалуетесь? – Нахальничают словами, – бойко ответила девица. – Руками не лапали? – деловито осведомился милиционер. – Руками не лапали, – так же бойко подтвердила девица. – Как было? – повернулся милиционер к Минтусову. – Видите ли, – робко начал тот, – сидели мы у стола, а вот этот, – он с ненавистью взглянул на Плеонтова, – говорит ей… – Оставь, Минтусов, – мягко перебил его Плеонтов. – Каким языком ты объясняешься!.. Какая сухая проза!.. А где у тебя сочный, подлинный язык девяностых годов, на котором писали лучшие представители родной литературы?.. Эх, Минтусов!.. – И, положив руку на плечо милиционера, Плеонтов заговорил, устремив проникновенный взгляд на последний этаж строящегося дома: – Было так. Голубая даль пропадала там, где грани света боролись с наступающими сумерками. Тихая, подошла она к нашему столу. Тихая, и казалось, что не она подошла к столу, а стол… – Платите, гражданин, три рубля, – вздохнув, сказал милиционер, снимая с плеча плеонтовскую руку. – Мы же не прыгали с трамвая! – горько вмешался Минтусов. – Такие и не прыгая нахальничают, – вступилась довольная девица. – Платите… Когда пришли домой и разделись, Плеонтов закурил папиросу и осторожно спросил: – Ну, какого ты мнения, Минтусов, относительно стиля? Соответствует ли каждой эпохе ее стиль, или… Минтусов снял пиджак и, быстро сдернув через голову свитер с голубыми полосками, протянул его Плеонтову: – На! Давись!.. 1934 --- Сообщение добавлено 30 июл 2020 --- Спойлер: " Счастливый случай " 1935 г. "Счастливый случай " Милиционер Ежевикин шел разговаривать с Зосиным папашей о женитьбе. Папа жил в Туле. Папа третьего дня приехал из Тулы специально, чтобы увидеть Ежевикина и воочию убедиться, в чьи неизвестные руки он передает свою младшую дочь. Все краткие сведения о папе, полученные от Зоси, были очень несистематизированы и расплывчаты. Выяснено было только, что у папы большая черная борода, лишай за ухом, низменная страсть к пирогам с капустой и очень тяжелый характер, когда ему не дадут выспаться после обеда. Ежевикин был нетребовательным человеком, но всего этого было слишком мало для того, чтобы почувствовать внезапное влечение к будущему тестю. Особенно его пугал предстоящий сейчас разговор. – Ты только понравься ему сразу, – ободряюще инструктировала вчера Ежевикина Зося. – Ну что тебе стоит? – Я сразу нравиться не умею, – уныло вздыхал Ежевикин. – У меня это не выходит. – Вот и врешь! – настаивала Зося. – А почему мне сразу понравился? Значит, не хочешь. – Хорошо, – так же уныло согласился Ежевикин. – Завтра приду и понравлюсь. Только о чем я говорить-то с ним буду? С папой. – А очень просто. Я, мол, люблю вашу младшую дочь, Зосю. А он тебе скажет: «Ну что же?» И она, мол, меня любит. А он тебе скажет: «Ну что же?» И мы, мол, хотим записаться. А он тебе скажет: «Ну что же?» Вот и все. Неужели трудно. – Легко… – с горечью в душе согласился Ежевикин и почему-то добавил: – Третьего дня грузовик один, полуторатонка, на подводу налетел – тоже хлопот было… Кругом неприятности… И сейчас, когда Ежевикин приблизился к Зосиному дому, ему казалось, что тут только и начинается настоящее испытание его закалки и выдержки. Еще ни разу не дрогнула у него рука, бестрепетно подносящая ко рту свисток, когда на перекрестке двух улиц такси напирали на грузовики, подводы застревали между двумя трамваями, лихо мчался на все это скопление машин и колес пожарный обоз, а юркие и нахальные пешеходы просачивались, как разлитые чернила, во все свободные дыры. Еще никто не переспорил его в мимолетной дискуссии на углу, почему нельзя висеть на трамвае и, будучи снятым, не платить штраф. И книжка ударника уютно и уже давно покоилась в боковом кармане Ежевикина, но сейчас он чувствовал только свинцовую тяжесть в ногах и безотчетный страх в душе. «Хоть бы пирога ему дали нажраться, что ли, – неласково думал он о своем будущем собеседнике. – Хоть бы надрыхаться после обеда дали ему, что ли… Папа! Давить таких пап надо…» Дверь открыла сама Зося. – Ждет, – тревожно шепнула она, одновременно подставляя щеку для поцелуя и освобождая Ежевикина от коробки с мармеладом. – Иди. Она втолкнула Ежевикина в комнату. В углу в сумерках сидел маленький лысый человек с большой черной бородой, в ватном жилете и икал. – Познакомьтесь, папаша, – радостно защебетала Зося, – Васечка! Познакомьтесь, Васечка, – папаша! Папаша подал руку, икнул и, посмотрев на Ежевикина снизу, несколько хмуро спросил: – Милиционером будете? – Милиционером, – робко ответил Ежевикин. – Садитесь. Зажги-ка свет, Зося. Дай-ка твоего рассмотреть. Зося повернула выключатель. Когда в комнате стало светло, папаша повернул заспанное лицо к Ежевикину, маленькие глазки его засверкали обидой, и он неожиданно тонким фальцетом спросил в упор: – Ты? – Я, папаша… – взволнованно прошептал Ежевикин. – Ничего не поделаешь Служба. – Отдай три рубля! – тихо и угрожающе сказал папа. – Отдай на этом месте! – Какие три рубля, папаша? – взволнованно вмешалась Зося. – При чем три рубля в семейных отношениях, папаша? – Он знает, – сурово заметил папаша. – Я знаю, что знаю, папаша, – твердо сказал Ежевикин, поднимаясь со стула. – Я три рубля не себе беру. А ежели когда свистят, слезать надо. В трамвае прятаться нечего. Я вашу младшую дочь люблю, а дочкой поперек порядка меня корить нечего. И три рубля обратно требовать. – Снял? – робко спросила Зося. – Снял, – вздохнул Ежевикин. – Они через улицу бегали, на трамвай висеть бросились, а когда свисток – внутрь впихнулись и за пассажирами нахально укрывались. – Спасибочко на добром слове! – ехидно зашипел папаша. – Родной отец к младшей дочери приехал, с вокзала, как мокрая собака, по трамваям мечется, а женишок в свисток свистит и три рубля от будущего родственника заимел. Спасибо на добром слове! – Когда же это было-то? – всхлипнула Зося. – Вчера было! – с негодованием откликнулся папаша. – С добрым утром на три рубля поздравили. Познакомились с Васечкой. Спасибо тебе, доченька младшая! – Зося здесь ни при чем, папаша, – обиженно сказал Ежевикин, поднимаясь со стула. – Я, может, и через любовь мою и саму Зосю, ежели бы она висьмя висела либо через рельсы бегала… – Ну уж ты не очень разоряйся! – перестала всхлипывать Зося. – Разговорился! – Такой все может, – убежденно сказал папаша. – Дали им волю! Он тебе и мать родную за ногу стянет… – А ежели кто ногу потеряет? – вздохнул Ежевикин. – Я же для порядку поставлен. Вот, скажем, идет гражданин. Вот он ногой ступает на рельсу… – Вы насчет ног не заговаривайте зубы, молодой человек, – сухо сказал папаша. – Ноги наши. Что хотим, то и делаем с ними. А уж ежели насчет ног пошло, – тонко заметил он, – не всякая нога ко мне на порог должна зашагивать. Не всякую ногу желаю иметь у себя в семействе! И вообще до свидания. Можете на барсуке жениться, а не видать вам Зоси, как своих ушей!.. Ежевикин тяжелыми шагами вышел из комнаты. Он один одевался в прихожей. Из комнаты доносились сердитое гудение папаши и плач Зоси. Медленно спускался по лестнице. А когда дошел до последнего пролета, услышал, что где-то наверху открылась дверь, и к ногам, на грязные ступеньки лестницы, упало что-то тяжелое. Ежевикин нагнулся и посмотрел. Это была коробка с мармеладом. Ежевикин почувствовал острый холодок в душе. …Много красных беретов. И под каждым из них старался Ежевикин последние пять дней увидеть Зосино личико и белокурую прядку, падающую на лоб. Но Зоси не было среди тех тысяч красных беретов, которые проходили мимо Ежевикина во время дежурства на стыке двух длинных шумных улиц. Хмуро и мрачно регулировал уличное движение Ежевикин. Еще ревностнее следил он за тем, чтобы кто-нибудь не проскакивал штопором перед открытым светофором. Еще суровее снимал с подножек серокепочных людей с раздутыми портфелями и вручал им штрафные квитанции. Но в жизни прорезалась какая-то трещина, и стоило мелькнуть красному берету в толпе, трещина саднила, как порез, на который капнули одеколоном. И когда ранним осенним вечером Ежевикин возвратился домой, чтобы тоскливо помечтать о Зосе, на столе у него лежала городская открытка с незабываемыми строками: «Васечка! Приходи сегодня в девять. Целую. Зося». Ежевикин умиленно погладил открытку, сразу взял себя в руки и сурово прошептал: – Не пойду. Повторил еще раз эту торжественную клятву и сразу стал одеваться. Через полчаса Зося уже отворяла дверь на четыре торопливых звонка. – Звали, Зосечка? – радостно шепотом спросил Ежевикин. – Звала, Васечка, – сконфуженно пробормотала Зося. – Пойдем. – А папаша там? – тревожно спросил Ежевикин. – Не пойду я к нему, Зося. – Сам тебя просил… Ну, Васечка, ну, дорогой… Из комнаты пахнуло йодоформом, скипидаром и еще чем-то больничным. На приземистой пестрой кушетке с голубыми цветочками лежал папаша с забинтованной головой. Из-под белой марли уныло вылезал черным клином кусок бороды, узенький левый глаз и кусок носа. – Где это вас, папаша? – осторожно спросил Ежевикин. – Где надо, там и отработали, – вздохнул папаша и добавил: – Иди, Зося, чайку схлопочи. Видишь, гость пришел. Когда Зося вышла, наступила длительная и неловкая пауза. – Вы уж того… не сердитесь, папаша, – пробормотал Ежевикин, – насчет прошлого раза… Может, действительно кого впопыхах штрафанешь… – То есть как это впопыхах? – поднял папаша забинтованную голову. – Как же их не штрафовать, ежели он, как драная кошка, на всем ходу в вагон сигает?.. – Которые торопятся уж очень, – осторожно вставил Ежевикин. – А куда торопятся? – сердито заметил папаша. – Ногу-голову повредить торопятся? Так я вас понял, молодой человек? – Вы, папаша, не сердитесь. Я насчет того, ежели который, может, иногородний, порядка еще не знает… – А ты его на три рубля, сукиного кота, – убежденно заметил папаша, – пусть через трешницу знает. Колесу все равно, на кого наехать – на иногороднего либо на местного… – Который, может, и задумавшись через улицу ползет… – А ты на рельсах не думай. И вообще нечего их сторону держать, молодой человек, – сухо сказал папаша. – Ежели их распустить, так по улице пройти нельзя будет. – Невозможно, – согласился Ежевикин. – Я про то и говорю, – сказал папаша и застонал: – Ой, ломит проклятую!.. Давно служите? – Четвертый год, папаша. – Так… Штрафов-то, поди, много взяли? – Много, папаша, – испуганно согласился Ежевикин. – Мало! – неожиданно стукнул папаша кулаком по кушетке. – Я б с их, чертей кривоногих, не так бы еще брал! Ну, идите, идите, молодой человек, там вас Зося ждет. Ой, голову ломит!.. Ежевикин тихо вышел в коридор. – Ну? – с сияющим лицом спросила его Зося. – Ничего не понимаю, – тихо сказал Ежевикин. – В голову ему, что ли, ударило, папаше-то? – Ударило, ударило, Васечка! – радостно зашептала Зося. – Повезло нам с тобой, Васечка! По улице перебегал папаша… Милиционер свистит, а папаша вперед лезет… И тут прямо счастливый случай – грузовик. Краем папашу по голове хватил… Как пришел домой, перевязался, лег и сейчас же орать начал… «Зови, говорит, твоего…» – «Кого, папаша?» – «А который был тогда… Милиционера твоего, Васечку… За что, говорит, человека обхамил? За то, что руки-головы наши сберегает? Такой, говорит, как твой, уж не дал бы грузовику удрать. А я, говорит, даже номер грузовика запомнил: шестьсот двадцать три». – Запишем, – деловито сказал Ежевикин, вынимая книжку, – потом ответит. – Запиши, – ласково шепнула Зося, – наш с тобой счастливый номер! Шестьсот двадцать три… Век его не забуду!.. Ежевикин надел шинель и сконфуженно заметил: – Тут в меня в прошлый раз мармеладом сверху запустили. – Не может быть! – покраснев, отвернулась Зося. – Ну, значит, показалось. Так я новый принес. Кушайте на здоровье. И папашу угостите. Больным сладкое полезно. И веселый шепот в прихожей закрепил треснувшее по швам счастье. 1935
Антон Чехов КОТОРЫЙ ИЗ ТРЕХ? (СТАРАЯ, НО ВЕЧНО НОВАЯ ИСТОРИЯ) На террасе роскошной старинной дачи статской советницы Марьи Ивановны Лангер стояли дочь Марьи Ивановны — Надя и сынок известного московского коммерсанта Иван Гаврилович.Вечер был великолепный. Будь я мастер описывать природу, я описал бы и луну, которая ласково глядела из-за тучек и обливала своим хорошим светом лес, дачу, Надино личико... Описал бы и тихий шёпот деревьев, и песни соловья, и чуть слышный плеск фонтанчика... Надя стояла, опершись коленом о край кресла и держась рукой за перила. Глаза ее, томные, бархатные, глубокие, глядели неподвижно в темную зеленую чащу... На бледном, освещенном луной личике играли темные тени — пятнышки: это румянец... Иван Гаврилович стоял позади нее и нервно, дрожащей рукой пощипывал свою жидкую бородку. Когда ему надоедало щипать бородку, он начинал поглаживать и трепать другой рукой свое высокое, некрасивое жабо. Иван Гаврилович некрасив. Он похож на свою маменьку, напоминающую собой деревенскую кухарку. Лоб у него маленький, узенький, точно приплюснутый; нос вздернутый, тупой, с заметной выемкой вместо горбины, волос щетиной. Глаза его, маленькие, узкие, точно у молодого котенка, вопросительно глядели на Надю.— Вы извините меня, — говорил он, заикаясь, судорожно вздыхая и повторяясь, — извините меня, что я рассказываю вам... про свои чувства... Но я вас так полюбил, что даже не знаю, в своем ли я уме нахожусь, или нет... В груди моей такие чувства к вам, что и выразить этого невозможно! Я, Надежда Петровна, как только вас увидал, так сразу и втюрился, полюбил то есть. Вы извините меня, конечно, но... ведь... (Пауза.) Приятная нонче природа!— Да... Погода великолепная...— И при такой самой природе как приятно, знаете ли-с, любить такую приятную особу, как вы... Но я несчастлив!Иван Гаврилович вздохнул и дернул себя за бородку.— Очень несчастлив-с! Я вас люблю, страдаю, а... вы? Нешто вы можете чувствовать ко мне чувства? Вы образованная, ученая... всё по-благородному... А я? Я купеческого звания и... больше ничего! Как есть ничего! Денег-то много, но что толку с тех денег, если нет настоящего счастья? Без счастья с этими самыми деньгами одно только окаянство да... пустоцвет. Ешь хорошо, ну... пешком не ходишь... пустая жизнь... Надежда Петровна!— Ну?— Ни... ничего-с! Я хотел, собственно говоря, вас побеспокоить...— Что вам?— Можете ли вы меня любить? (Пауза.) Я предлагал вашей маменьке... мамаше то есть, свое сердце и руку относительно вас, и оне сказали, что всё от вас зависит... Вы можете, говорит, и без родительской воли... Как вы мне ответите?Надя молчала. Она взглянула в темную зеленую чащу, где еле-еле обрисовывались стволы и узорчатая листва... Ее занимали движущиеся черные тени от деревьев, которые слегка покачивались от ветерка своими верхушками. Молчание ее душило Ивана Гавриловича. На глазах его выступили слезы. Он страдал. «Ну что — ежели она откажет?» — думалось ему, и эта невеселая дума морозом резала по его широкой спине...— Сделайте милость, Надежда Петровна, — проговорил он, — не терзайте мою душу... Ведь я, ежели лезу к вам, то от любви... Потому... (Пауза.) Ежели... (Пауза.) Ежели вы не ответите мне, то хоть умирай.Надя повернула свое лицо к Ивану Гавриловичу и улыбнулась... Она протянула ему свою руку и заговорила голосом, который прозвучал в ушах московского коммерсанта песнью сирены:— Очень вам благодарна, Иван Гаврилович... Я уже давно знаю, что вы меня любите, и знаю, как вы любите... Но я... я... Я вас тоже люблю, Жан... Вас нельзя не полюбить за ваше доброе сердце, за вашу преданность...Иван Гаврилович раскрыл широко рот, засмеялся и, счастливый, провел себя ладонью по лицу: не сон ли, мол?— Я знаю, что если я выйду за вас замуж, — продолжала Надя, — то я буду самая счастливая... Но знаете что, Иван Гаврилович? Подождите немножко ответа... Ответить положительно сейчас я не могу... Я должна этот шаг обдумать хорошенько... Подумать надо... Потерпите немного.— А долго ждать?— Нет, немного... День, много два...— Это можно-с...— Вы сейчас уедете, а ответ я дам письмом... Уезжайте сейчас домой, а я пойду думать... Прощайте... Через день...Надя протянула руку. Иван Гаврилович схватил ее и поцеловал. Надя кивнула головой, поцеловала воздух, спорхнула с крыльца и исчезла... Иван Гаврилович постоял минуты две-три, подумал и отправился через маленький цветник и рощу к своим лошадям, которые стояли на просеке. Он раскис и ослабел от счастья, точно его целый день продержали в горячей ванне... Он шел и смеялся от счастья.— Трофим! — разбудил он спавшего кучера. — Вставай! Едем! На чай пять желтеньких! Понял? Ха-ха!Между тем Надя прошмыгнула сквозь все комнаты на другую террасу, спустилась с этой террасы и, пробираясь сквозь деревья, кусты и кустики, побежала на другую просеку. На этой просеке ожидал ее друг ее детства, молодой человек лет двадцати шести, барон Владимир Штраль. Штраль — миленький толстенький немец-карапузик, с уже заметной плешью на голове. Он в этом году кончил курс в университете, едет в свое харьковское именье и пришел в последний раз, проститься... Он был слегка пьян и, полулежа на скамье, насвистывал «Стрелочка».Надя подбежала к нему и, тяжело дышащая, утомленная бегом, повисла на его шее. Звонко хохоча и теребя его за шею, за волосы и воротник, она осыпала его жирное, потное лицо поцелуями...— Я тебя уже целый час жду, — сказал барон, обнимая ее за талию...— Ну что — здоров?— Здоров...— Едешь завтра?— Еду...— Противный... Возвратишься скоро?— Не знаю...Барон поцеловал Надю в щеку и ссадил ее с колен на скамью.— Ну, будет целоваться, — сказала Надя. — После... Впереди еще много времени. Теперь потолкуем о деле. (Пауза.) Ты, Воля, подумал?— Подумал...— Ну что ж, как? Когда... свадьба?Барон поморщился.— Ты опять о том же! — сказал он. — Ведь я тебе еще вчера дал... положительный ответ... Ни о какой свадьбе не может быть и речи! Я тебе еще вчера сказал... Зачем заводить разговор о том, что уже тысячу раз было пересказано?..— Но, Воля, должны наши отношения чем-нибудь кончиться! Как ты это не поймешь? Ведь должны?— Должны, но не свадьбой... Ты, Nadine, повторяю я в сотый раз, наивна, как трехлетнее дитя... Наивность к лицу хорошеньким женщинам, но не в данном случае, душа моя...— Не хочешь жениться, значит! Не хочешь? Ты говори прямо, бессовестная твоя душа, говори прямо: не хочешь?— Не хочу... С какой стати я буду себе портить карьеру? Я люблю тебя, но ведь ты сгубишь меня, если я на тебе женюсь... Ты мне не дашь ни состояния, ни имени... Женитьба должна, мой друг, быть половиной карьеры, а ты... Плакать нечего... Надо рассуждать здраво... Браки по любви никогда не бывают счастливы и оканчиваются обыкновенно пуфом...— Лжешь... Ты лжешь! Вот что!— Женись, а потом с голоду умирай... Нищих плоди... Рассуждать нужно...— А отчего ты тогда не рассуждал... помнишь? Ты тогда дал мне честное слово, что ты на мне женишься... Ведь дал?— Дал... Но теперь изменились мои планы... Ведь ты не выйдешь за бедного человека? Зачем же ты заставляешь меня жениться на бедной? Я не имею желания поступить с собой по-свински. У меня есть будущее, за которое я должен ответить пред своею совестью.Надя утерла платком глаза и вдруг неожиданно, нечаянно бросилась опять на шею к православному немцу. Она припала к нему и принялась осыпать его лицо поцелуями.— Женись! — залепетала она. — Женись, голубчик! Ведь я люблю тебя! Ведь я жить без тебя не могу, моя прелесть! Ты меня убьешь, если расстанешься со мной! Женишься? Да?Немец подумал и решительным тоном сказал:— Не могу! Любовь хорошая вещь, но на этом свете она не прежде всего...— Так не хочешь?— Нет... Не могу...— Не хочешь? Верно, что не хочешь?— Не могу, Nadine!— Подлец, негодяй... вот что! Мошенник! Немчура! Я тебя терпеть не могу, ненавижу, презираю! Ты гадок! Я тебя и не любила никогда! Если я в тот вечер и поддалась тебе, то только потому, что считала тебя честным человеком, думала, что ты женишься на мне... Я тебя и тогда терпеть не могла! Хотела выйти за тебя, потому что ты барон и богач!Надя замахала руками и, отступив на несколько шагов от Штраля, пустила в него еще несколько колкостей и отправилась домой... «Напрасно я ходила сейчас к нему, — думала она, идя домой. — Ведь знала же я, что он не захочет жениться? Вот негодяй! Дура была я в тот вечер! Не поддайся я ему тогда, теперь бы не было надобности унижаться перед этой... немчурой».Придя во двор дачи, Надя не пошла в комнаты. Она походила по двору и остановилась у одного слабо освещенного окна. Окно это выходило из комнаты, в которой обитала на летнем положении молодая, только что выпущенная из консерватории, первая скрипка, Митя Гусев. Надя начала глядеть в окно. Митя, плечистый, курчавый блондин, недурной собой, был дома. Он без сюртука и жилетки лежал на кровати и читал роман. Надя постояла, подумала и постучала в окно. Первая скрипка подняла голову.— Кто там?— Это я, Дмитрий Иваныч... Отворите-ка окно на минутку!..Митя быстро надел сюртук и отворил окно.— Идите сюда... Лезьте ко мне... — сказала Надя.Митя показался на окне и через секунду был уже возле Нади.— Что вам угодно?— Пойдемте! — сказала Надя и взяла Митю под руку.— Вот что, Дмитрий Иваныч, — сказала она. — Не пишите мне, голубчик, любовных писем! Пожалуйста, не пишите! Не любите меня и не говорите мне, что вы меня любите!Слезы сверкнули на глазах Нади и полились струей по щекам, по рукам...Слезы были самые настоящие, горючие, крупные...— Не любите меня, Дмитрий! Не играйте для меня на скрипке! Я гадкая, противная, нехорошая... Я такая, которую нужно презирать, ненавидеть, бить...Надя зарыдала и положила свою головку на грудь Мити.— И я самая гадкая, и мысли мои гадкие, и сердце...Митя растерялся, забормотал какую-то ерунду и поцеловал Надю в голову...— Вы добрый, хороший... Я, честное слово, люблю вас... Ну, а вы не любите меня! Я люблю больше всего на свете деньги, наряды, коляски... Я умираю, когда думаю, что у меня нет денег... Я мерзкая, эгоистка... Не любите, душечка, Дмитрий Иваныч! Не пишите мне писем! Я выхожу замуж... за Гаврилыча... Видите — какая я! А вы еще... любите меня! Прощайте! Я вас буду любить и замужем... Прощай, Митя!Надя быстро обняла Гусева, быстро поцеловала его в шею и побежала к воротам.Придя к себе в комнату, Надя села за стол и, горько плача, написала следующее письмо: «Дорогой Иван Гаврилыч! Я ваша. Я вас люблю и хочу быть вашей женою... Ваша Н.»Письмо было запечатано и сдано горничной для отправки по адресу.«Завтра... что-нибудь привезет...» — подумала Надя и глубоко вздохнула.Этот вздох был финалом ее плача. Посидев немного у окна и успокоившись, Надя быстро разделась, и ровно в полночь дорогое пуховое одеяло, с вышивками и вензелями, уже грело спящее, изредка вздрагивающее тело молодой, хорошенькой, развратной гадины.В полночь Иван Гаврилович шагал у себя по кабинету и мечтал вслух.В кабинете сидели его родители и слушали его мечтания... Они радовались и были счастливы за счастливого сына...— Девица-то она хорошая, благородная, — говорил отец. — Советника дочь, да и красавица. Одна только беда: фамилия у нее немецкая! Подумают люди, что ты на немке женился...
Трусишка Вася. М. Зощенко Спойлер Васин отец был кузнец. Он работал в кузнице. Он там делал подковы, молотки и топорики. И он каждый день ездил в кузницу на своей лошади. У него была, ничего себе, хорошая чёрная лошадка. Он запрягал её в телегу и ехал. Спойлер А вечером он возвращался. А сын его, шестилетний парнишка Вася, был любитель немного покататься. Отец, например, приезжает домой, слезает с телеги, а Васютка туда моментально влезает и едет до самого леса. А отец, конечно, ему не позволял это делать. И лошадь тоже не очень позволяла. И когда Васютка влезал в телегу, лошадь косо на него глядела. И хвостом махала, – дескать, сойди, мальчишка, с моей телеги. Но Вася стегал лошадь прутом, и тогда ей было немного больно, и она тихонько бежала. Вот однажды вечером отец вернулся домой. Вася моментально влез в телегу, стегнул лошадку прутом и выехал со двора покататься. А у него было сегодня боевое настроение – ему хотелось подальше прокатиться. И вот он едет через лесок и хлещет своего чёрного конька, чтоб он пошибче бежал. Вдруг кто-то как огреет Васю по спине! Васютка так и подскочил от удивления. Он подумал, что это отец его догнал и хлестнул прутом – зачем без спросу уехал. Вася оглянулся. Видит – никого нету. Тогда он снова стегнул лошадь. Но тут, во второй раз, кто-то опять как ахнет его по спине! Вася снова оглянулся. Нет, смотрит, никого нету. Что за чудеса в решете? Вася думает: «Ой, кто же меня по шее бьёт, если никого кругом нет!» А надо вам сказать, что, когда Вася ехал через лес, в колесо попала большая ветка от дерева. Она крепко зацепилась за колесо. И как только колесо обернётся, ветка, конечно, хлопает Васю по спине. А Вася это не видит. Потому что уже темно. И вдобавок он немножко испугался. И не захотел по сторонам глядеть. Вот ветка ударила Васю в третий раз, и он ещё больше испугался. Он думает: «Ой, может быть, меня лошадь бьёт. Может быть, она зубами схватила прут и тоже меня, в свою очередь, стегает». Тут он немного даже отодвинулся от лошади. Только он отодвинулся, а ветка хлесь Васю уже не по спине, а по затылку. Вася бросил вожжи и как закричит от страха. А лошадь, не будь дура, повернула назад и как пустится со всех ног к дому. А колесо как завертится ещё сильнее. А ветка как начнёт хлестать Васю ещё чаще. Тут, знаете, не только маленький, но и большой может испугаться. Вот лошадь скачет. А Вася лежит в телеге и орёт со всей силы. А ветка его лупит – то по спине, то по ногам, то по затылку. Вася кричит: – Ой, папа! Ой, мама! Меня лошадь бьёт! Но тут вдруг лошадь подъехала к дому и остановилась во дворе. Спойлер А Васютка лежит в телеге и сходить боится. Лежит, знаете, и кушать не хочет. Вот пришёл отец распрягать лошадь. И тогда Васютка сполз с телеги. И тут он вдруг увидел в колесе ветку, которая его била. Вася отцепил ветку от колеса и хотел этой веткой ударить лошадь. Но отец сказал: – Оставь свою глупую привычку бить лошадь. Она умней тебя и сама хорошо понимает, что ей надо делать. Тогда Вася, почёсывая спину, пошёл домой и лёг спать. А ночью ему приснился сон, будто приходит к нему лошадь и говорит: «Ну что, трусишка, испугался? Фу, как стыдно быть трусом». Утром Вася проснулся и пошёл на речку ловить рыбок. Спойлер
Расссказ В.В.Вересаева "Случай", из "Невыдуманных рассказов", значит, правда было такое, что ли? Да уж, жене не позавидуешь... Спойлер В.Вересаев. "Невыдуманные рассказы" "Случай" Вышло это, правда, ужасно грубо и нехорошо. Дело было так. Смольяниновы прислали свои абонементные билеты на «Хованщину» с Шаляпиным. Под холодным и слякотным ветром билеты привезла смольяниновская горничная. Анна Александровна спросила: – Сколько ей дать на чай? Он ответил: – Ну, по крайней мере – четвертак. – Вот пустяки какие! За что? Довольно гривенника. – Да что ты, Аня! Ну кто дает на чай гривенник! Только мелочные лавочники. – Господи, что за барские замашки!.. И гривенник очень хорошо… Нате, Дуняша, отдайте ей. – Да погоди же, Аня… Анна Александровна властно и раздельно повторила: – Подите, Дуняша, и отдайте! Он вспыхнул, но овладел собою и молча закусил губу. Дуняша невинно подняла брови, как будто ничего не заметила, и ушла с гривенником в кухню. Няня сидела с Боречкой тут же за чайным столом, варила на спиртовке мелинсфуд. И она тоже все слышала. Гадость, гадость какая! Хоть бы людей постеснялась! Бледный, он ходил большими шагами из залы через прихожую в кабинет и обратно. Анна Александровна ласково спросила: – Чаю тебе налить еще? Он резко ответил:– Нет. Она с ложечки кормила мелинсфудом Боречку и нараспев говорила: – А папа на нас с тобой сердится! Он у нас злючка, нервулька. А мы на него не будем обращать никакого внимания! Позлится и перестанет! И даже это все при няне! А ведь знает, как ему противны ссоры на людях. Он круто повернулся, ушел к себе в кабинет и заперся. Раскрыл дело, по которому предстояло выступать завтра в суде. «…а полагаю, что обязательство, выданное доверителем моим веневскому мещанину Афиногену Шерстобитову…» Ах, гадость, гадость! Словно мальчишку какого обрезала! Даже и разговаривать не удостоила. И так грубо, при людях… Смешно: завтра во фраке он будет выступать в суде, – серьезный, важный, а здесь, дома: «Ничего, – позлится и перестанет!» И ведь сама же спросила, сколько дать!.. А главное – как мелко все! Из каких пустяков умудряется устроить ссору! Словно у ребят малых дошкольного возраста. В такой плоскости ссоры только и бывают у ребят дошкольного возраста да у женатых людей. В школьном возрасте дети уже стыдятся подобных ссор. В дверь послышался тихий стук. Анна Александровна виновато спросила: – Алеша! Можно? Он хрипло сказал: – Нет, нельзя. И опять взялся за дело. Старая история: станет теперь нежна, предупредительна, как будто этим можно уничтожить тот позор и стыд, который ему пришлось пережить. Он вдруг сообразил и усмехнулся: почему она сейчас постучалась? Потому что он ушел и не выпил обычного второго стакана чаю… О, женщина! С ясной улыбкой пройдет ногами по душе человека, да еще нарочно покрепче нажмет каблучками. А даст на куски себя разрезать, чтобы этот же человек не остался без второго стакана чаю! Перо спотыкалось и трещало по бумаге. Он открыл боковой ящик письменного стола, чтобы достать свежее перо. Сбоку лежал в потертой кобуре браунинг, который он брал с собою в разъезды. Вынул он его из кобуры, – плоский, блестящий, – и стал рассматривать. Застрелить бы себя!.. И оставить записку: «Заела ты мне жизнь, подлая баба. Проклятье тебе!» Ему представилось, как она вбежит на выстрел и увидит его бьющееся в конвульсиях тело с раздробленным черепом и залитым кровью лицом, какой это будет безмерный ужас. И уж ничем, ничем нельзя будет ничего поправить. Представлялось, как она в диком отчаянье бьется о гроб и зовет: «Алеша! Алеша! Встань!» И вдруг замолкает. Но ночью, когда никого нет возле гроба, приходит и стоит одна в сумрачной тишине – в той особенной тишине, какая бывает ночью в комнате, где лежит покойник. Глаза у нее черные и огромные, как ночь. Она жадно вглядывается в восковое лицо с повязанным лбом. И жалобно, настойчиво, как ребенок, потерявший мать, зовет: «Алеша! Милый мой, Алешечка! Зачем ты так? Встань же! Слышишь?» Слезы навернулись на глаза. И стал он себе гадок. Можно ли даже не всерьез тешить себя такими картинами? Милая Анка!.. Только вдалеке где-то прошла серьезная смерть, – и сразу серьезною стала жизнь, и такими ничтожными сделались ее пустяки. Разве можно ими оценивать жизнь! И сзади мелочных ссор – сколько в их взаимной жизни светлого, незабвенно-милого. Вот даже тогда, когда она сидела в широкой блузе у стола с Боречкой и трунила над его гневом, – какое прелестное сиянье материнства шло от нее. Ну, а все-таки, – обрезала его, как мальчишку! Даже возражений не стала слушать. И все из-за какого-то гривенника! А потом: «Папа наш злючка, а мы на него не станем обращать внимания!» Это при няне! Как женщины мелочны и неуживчивы, какою некрасивою делают жизнь!.. И ведь ни за что прощения не попросит. Нет, пускай, пускай! Как бы это вышло? Он достал лист почтовой бумаги и крупным, твердым почерком написал: «Загубила ты мою жизнь, проклятая баба!» Потом вынул из револьвера обойму с патронами и приставил пустой револьвер к виску. Дуло холодом тронуло кожу. Он перечитал написанное и нажал спуск. Но он забыл… Он забыл, что первый патрон, который лежит в самом стволе револьвера, не вынимается вместе с обоймою. На всю квартиру ахнул выстрел.
